Журнальный мир

Маринке

Ника любила поезда и то необыкновенное чувство разделенного одиночества, возникающее только в них. Ты сливаешься со стуком колес, с пейзажами за окном. Можно ни с кем не разговаривать, а просто смотреть и смотреть, отсчитывая километры по мелькающим за окном столбам, удивляться чередованию лесов и равнин средней России и тому, что жизнь есть не только в Москве и что здесь она совсем другая. Стемнело, деревья стали сливаться, и в стекле Ника уже видела только себя. На нее вместо покосившихся домов смотрели огромные глаза худенькой девочки. На голове у девочки была замысловатая тюбетейка, на тонкой шее — несколько рядов бисерных бус, через плечо — холщовая сумка.

Ника себе никогда не нравилась. И не только сама себе, ей не нравилось и все ее окружение: мама-певица, бабушка-виолончелистка и вся бесконечная их богема. Она хотела вырваться из этого круга. Любыми путями. Отказывалась учиться в музыкальной школе, одевалась как ей вздумается. Ненавидела наряды, привезенные матерью из-за границы, пыталась неумело шить сама и, как ей казалось, доказывала таким образом свою индивидуальность.

В следующем году Ника заканчивала школу, и ей абсолютно было все равно, куда идти дальше, что делать. Ничего не хотелось. Все эти взрослые дела: бесконечные тусовки, сборы у них дома после спектак-лей, выяснение за полночь — дурак все-таки дирижер или нет. Как же Нике все это надоело!

Правда, был еще отец — обычный инженер, и Ника никак не могла понять, что может связывать абсолютно разных людей. Хотя их, в общем-то, ничего уже давно и не связывало. Вот и отдыхать Ника ехала с матерью и бабушкой. У отца был, как всегда, аврал на работе. Или он так уже просто говорил? А на самом деле ждал, когда Нике исполнится восемнадцать лет, чтобы от них уйти. О чем-то таком Ника догадывалась из постоянно вспыхивавших скандалов между родителями.

— Ты живешь не по средствам! — кричал отец.

— Нет, это ты не интересуешься моей жизнью! Ты даже не был на последней премьере, — задыхалась в ответ мать.

— Да я в это время деньги зарабатывал! На что бы ты устраивала здесь свои полуночные посиделки, если бы я не работал, Нина?! Может быть, тебе хорошо платят за твое пение?

— Платят достаточно, — гневно парировала мать глубоким контральто, театрально заламывая полные руки.

— Достаточно? Тогда где же это «достаточно»? Может, все ушло на новую шубу? — На этом этапе отец начинал, по обыкновению, нервно бегать по квартире. Худой, высокий — полная противоположность пышнотелой и неторопливой матери.

— Значит, тебе шубы для меня жалко. Я — актриса, Борис, не забывай, я должна достойно выглядеть, у меня поклонники!

Здесь Ника, как правило, хватала свою любимую холщовую сумку, нахлобучивала на лысую голову привычную тюбетейку и, хлопнув дверью, выбегала из дома.

Постриглась наголо она после очередного родительского скандала. Зачем, объяснить не смогла ни себе, ни им.

В тот вечер скандал возобновился снова, и посвящен он был уже Нике. Бабушка принимала валидол, мама — театральные позы. И все это из-за гордо вошедшей в квартиру Ники, постриженной под ноль. В принципе реакцией Ника была довольна. Концерт удался на славу. Не все же матери в примах ходить. Она тоже кое-что может!

— Нина, ты не в театре, тебя все равно никто не видит, а мне все равно, — небрежно бросила она в сторону матери. И направилась в свою комнату.

Она давно уже называла мать по имени. Это было принципиально. Как ей казалось, они давно уже перестали быть друг для друга матерью и дочерью. Нике больше нравилось воспринимать их отношения как просто родственные или как между соседями, и даже не очень добрыми.

Мать тут же взяла себя в руки.

— Ну ты же не собираешься так ходить?

— Нин, я уже так хожу. Вот из парикмахерской пришла, сейчас схожу еще в туалет и пойду спать.

— А есть? — невпопад спросила бабушка.

— Есть пойду уже завтра. — И Ника хлопнула дверью своей комнаты.

Тамара Георгиевна и Нина переглянулись. Бабушка тоже была актрисой, хотя и виолончелисткой, но театрально пить валидол у нее получалось здорово.

— Мам, что будем делать? — Нина повернулась к матери.

— А что тут сделаешь? Возраст. Вот что ты Борису скажешь?

— Мама, не начинай, надоело. То один дверью хлопнул, то теперь другая. Вот пусть сам теперь посмотрит, до чего доводят эти его выяснения отношений.

— Нина, ну ты же понимаешь, нет дыма без огня. И ты действительно его давно уже в грош не ставишь, живешь своей жизнью, он — своей.

— Ну не на завод же мне к нему устраиваться!

— Не на завод. — Тамара Георгиевна по привычке начала смахивать ладонью несуществующую пыль со стола. — Вот только я все успевала. И обед у меня для мужа был, и улыбка, и время.

— Ну, это, мама, твое грузинское воспитание. И потом, папа все-таки работал в театре. Хоть как-то мог тебя понять. Да и проследить за тобой тоже.

— Нина, Нина. Виновата я и только я: не так тебя воспитала. А Ника, что, разве она меня слушает? Хотя, знаю, любит, только все наперекор делает. Да это все пройдет, не страшно. Вот только то, что молчит последние дни все время, — это плохо. Все в себе. Это очень плохо. — Тамара Георгиевна вздохнула: — Или эти ее словечки новые, не поймешь, о чем говорит. Дети, дети…

Ника весь этот разговор слушала из-за своей двери, глядясь в зеркало. Ну и зачем она это сделала? Кому, что хотела доказать? Правда, не сказать, что новая прическа ее как-то обезобразила. Нет. Глаза стали еще больше, выразительнее.

Ника уже перестала расстраиваться из-за своей внешности. Красавицами были бабка, родом из грузинских дворян, да и мать переняла ее гордые черты. Как и осанку. И полнота не могла этого скрыть. В Нике всего этого уже не было. Разве что глаза. Мать по этому поводу не церемонилась:

— Нет, ну в кого ты у нас такая уродилась? Уж точно не в нашу родню. Еще и слуха нет! Ну ничего, может, зато умная будешь, как отец!

Слух у Ники был, только она это скрывала. Она с детства поняла, что на сцене, кроме музыкального дарования, еще нужна выразительная внешность. Как у Нины, например.

— Если даже чувствую, что могу в ноту не попасть, не страшно! Возьму паузу, взлет бровей, взмах руки и царственный взгляд. Всё, уже отдышалась. И продолжаем петь.

Где Нике взять этот взлет бровей? Да и руки у нее тонкие, длинные непомерно. Нет, ей на сцену никак. Значит, будет, как отец.

А ведь Борис любил Нину, даже дочь в честь жены назвал. Просто Нине было смешно находиться рядом со своим вторым «я» у себя дома, поэтому придумали Нику. На самом деле так должны были назвать ребенка: ждали мальчика, и он должен был быть Николаем, Нико на грузинский лад. А родилась девочка, Нина.

Из Ники второго «я» и не получилось. Получилось что-то совсем своеобразное, непонятное: ни в отца, ни в мать. Как же сложно, когда ребенок изначально должен родиться гениальным, а получается обычным. И вот он это постоянное разочарование видит на лицах родителей каждый день. Но вот и они пусть видят свое чадо таким, каким его видеть уж совсем не хочется. А пусть! Так им и надо! А Нике все равно. Она уже привыкла быть другой, не такой, как все. Ходила в широченных штанах, в просторных рубахах с вышивкой. Ко всему этому антуражу теперь прибавится еще и новая прическа. Она открыла шкаф и, вывалив все на пол, нашла в закромах смешную тюбетейку. Напялила ее на лысую голову и довольно улыбнулась. «А вот теперь вы мне все вообще не указ — ни инженеры, ни певцы, ни дирижеры».

Разочарования не было, было определенное чувство освобождения. Освобождения от родительской власти.

— Ника, может, ты зайдешь в купе? Ты уже целый час так стоишь. — Нина выглянула в открытую дверь.

— Это кому-то мешает?

— Бабушка хочет попить чаю.

— Сейчас я ей принесу.

— А ты? Хочется же попить всем вместе. — Нина попыталась запахнуть поплотнее халат на полной груди.

— Нина, нельзя делать все, что только хочется, ты меня сама так всегда учила.

— Боже, — Нина застонала, — ну не придирайся ты к словам! Что за манера не отвечать на вопросы, а демонстрировать свой странный юмор, причем тебе одной понятный. Выражения эти твои странные. Ника, ну есть же русский язык, неужели ты не можешь употреблять простые советские слова.

— Могу: «Пролетарии всех стран, объединяйтесь!»

— Мама, — Нина схватилась за голову, — ты понимаешь, о чем здесь идет речь? — Она повернулась к матери.

— Бабуль, не обращай внимания, — крикнула Ника, обращаясь к бабушке, — Нина сегодня в роли Мими из «Богемы». Сейчас я тебе чаю принесу. Нина, тебе тоже. Иди в купе, береги связки!

— Неси, — устало произнесла мать. — Нет, ну что я ей сказала, мама? Она вытягивает из меня все жилы. Какая после этого Мими из «Богемы»? Теперь только комиссар из «Оптимистической» из меня и получится.

— Не волнуйся, Ниночка, она вырастет и по-умнеет, а про комиссара не думай. Все равно тебе в военный мундир никогда не влезть, с твоими-то формами.

Тамара Георгиевна заняла самую мудрую позицию. Она не воспринимала Никины выпады всерьез. В глубине души она сочувствовала внучке и знала, что это — непростой возраст, и та должна пережить взросление сама. Бабушка будет от нее недалеко. Но что делать, если девочке достались такие родители? Их не переделаешь. Ради чего живут вместе, ради кого? А Ника мучается и все старается как-то их объ-единить своими дурацкими выходками. Главное, чтобы силенок у нее хватило. Но Тамара верила в силу грузинской крови. Женщины в их роду многое пережили и выстояли, несмотря ни на что. И хоть Нина не замечала в дочери своих черточек, Тамара знала: рано или поздно они проявятся.

Ника стояла в очереди за чаем и рассматривала карту маршрута. Так, ехать еще больше суток. Хорошо. Нику страшно тянуло на море. Вот в этом, она не сомневалась, южные корни давали себя знать. Уж как ненавистны ей были эти совместные поездки с матерью и бабушкой, но пересиливало желание увидеть море, поесть фруктов вдоволь. Шататься по берегу, босые ноги обжигая о горячие камни, торговаться на базаре… Этой поездки Ника ждала каждый год. Хотя опять будет театральная тусовка, опять будет жеманничать Нина, которую Ника в эти моменты ненавидела. Она уже не представляла мать вне роли. Та постоянно кого-нибудь изображала. Хорошо хоть бабка была рядом. Тоже артистка, конечно. Но она ж всю жизнь сидела со своей виолончелью и по большей части в пол глядела, поэтому таких ярких театральных ужимок за ней не водилось. И потом, Нике порой казалось, что Тамара все про нее понимает. Только вид делает, что раздражается, а на самом деле по ее глубокому мудрому взгляду Ника догадывалась, что бабке многое о ней известно. И про то, что переживает, и про комплексы, и про то, как ранят ее своею руганью родители. Бабка умная, это точно. Но все равно, она на стороне взрослых и не очень, по большому счету, от них отличается.

— Мальчик, ты за чаем последний?

Ника поняла, что обращение адресовано ей. Она оглянулась. За спиной стоял симпатичный паренек лет восемнадцати и приветливо улыбался.

— Нет, я за лимонадом.

— А что, теперь в поездах лимонад вместо чая дают? — опешил парень.

— Дают. Но только мальчикам. А девочкам и дяденькам, как и раньше, чай. Или вы, может, тетенька?

Парень окончательно был сбит с толку.

— Почему я тетенька? — И, приглядевшись внимательно, расхохотался. — Так ты девочка! Прости меня, не сообразил. Никогда не видел лысых девочек.

— А мальчиков видели?

— И мальчиков не видел!

— Ну и зачем же вы тогда сказали, что я — мальчик?

— Послушай, ты меня запутала вконец.

— Я вас не путала. Вы ведь за чаем? Вот и стойте себе молча, аппетиту набирайтесь и думайте о пищеварительном процессе, а не угадывайте, кто тут — кошка, кто — собака! — Ника отвернулась.

— Ладно, не обижайся. Меня Никита зовут, можно просто Кит и на «ты». А тебя?

— А меня тоже из этой серии, можешь догадаться, если не хочешь про кошку с собакой.

Парень опять засмеялся.

— Нет, про кошку с собакой больше не хочу, ты всю охоту отбила. Давай погадаю. Из той же серии. Хм. Не соображу.

— Это я уже поняла. Бедный ты, Кит, и несообразительный. И девочку от мальчика не отличаешь, и имен не знаешь. Ты, наверное, в спецшколе учишься. Ну, для таких специальных детей.

— Эй-эй, ты давай не зарывайся! Я училище строительное в Воронеже закончил. Да брось ты дуться. Ну, ошибся! Сама посуди: все-таки внешность у тебя не очень стандартная. — Ника открыла было рот, но Кит не дал ей вставить слово, понимая, что опять может получить по мозгам. — Сейчас угадаю, значит, имя похоже на мое. Хорошо. Если на Кита, то, может, ты Кира? Или Никанора? Есть такое имя?

— Нет такого имени. Ну ладно, ты не расстраивайся, я же не знала, что ты на строителя учишься, я думала, на писателя, к примеру, или психиатра. А так тебе, конечно, не угадать. — Ника помолчала немного для важности. — Меня Ника зовут.

— Ника? Какое красивое имя! Никогда не слышал, и действительно, наши имена похожи, интересно. А ты с кем едешь?

— Я — с двумя инвалидами, вот чай сейчас им несу. Я у них сиделкой работаю.

Никита опешил.

— Надо же, тяжело, наверное.

— Тяжело, знаешь, они обе здоровые какие, обе под сто килограммов.

— Как же ты справляешься? Ты ж худая какая. Может, помощь нужна, ты только скажи! Еще сутки ехать, до нужника их довести. Говори, не стесняйся, я помогу.

Ника прыснула.

— Ладно, вон чай уже готов. Давай, строитель, развивай кругозор по части анатомии человеческой. Думаю, еще встретимся. — И Ника, схватив два стакана с чаем, побежала к своему купе.

Утром в дверь купе постучали. Ника на верхней полке читала Булгакова, Тамара Георгиевна вязала очередной замысловатый шарф, Нина пыталась наложить на лицо огуречную маску.

— Войдите, — привычным контральто пропела она.

— И что зазря петь, наверняка проводник, — с верхней полки прокомментировала Ника.

В дверях стоял Никита, в руках он держал две скрученные и завязанные узлом простыни. На какой-то миг в купе воцарилась тишина.

— Молодой человек, вы кого-то ищете? — нашлась Тамара.

Никите все стало ясно.

— Да мальчика одного, он тут санитаром при инвалидах подрабатывает, — сказал Кит, обращаясь к свесившей с верхней полки голову Нике.

Сказал, развернулся и ушел, с силой закрыв за собой дверь.

— Ника, я ничего не поняла. — Тамара Георгиевна сняла очки и отложила вязание. — То есть инвалиды — это мы с Ниной, что ли?

Ника неуклюже пыталась сползти вниз.

— Ба, не расстраивайся, он, наверное, что-то не понял, видишь, думает, что я мальчик.

— Ника, по-моему, твои фантазии заходят слишком далеко. Это уже не смешно. Ты только подумай, что ты говоришь! Накаркать же, в конце концов, можешь. И потом — про родных людей! — Тамара говорила совершенно серьезно.

— Мам, ты думаешь, это она все про нас с тобой?! — очнулась Нина.

— Я ничего не думаю, я констатирую.

— Вот, бабуль, и не думай, думать вообще вредно! Пойду этого горе-строителя успокою.

— А нас? Кто будет нас успокаивать?

Нахлобучивая в дверях тюбетейку, Ника оглянулась:

— Вот друг друга и будете успокаивать. На то вас и двое.

— А авоську-то свою зачем взяла? Что у тебя там, сигареты? — уже вдогонку крикнула Нина.

— Нина, я не курю, ты же знаешь! — И Ника побежала искать Никиту.

Будущий строитель курил в соседнем тамбуре. Ника встала рядом. Было прохладно. «Хорошо, что тюбетейку надела», — подумала она. У ее экстравагантной прически был один конкретный недостаток: мерзла голова.

— Обиделся, да? Обиделся! Вот люди! Это ж — аллегория.

— Я слов таких не знаю, в институтах не обучался.

— И мы не обучались, — радостно заметила Ника. Больше всего она боялась, что Кит просто промолчит, сделает вид, что ее вообще не существует. — Аллегория — это сравнение такое. Как будто бы. Вот ты пришел, посмотрел, и видишь — сидят две абсолютно здоровые женщины, только упитанные очень. Ну согласись, про сто килограммов я же не наврала! — Никита повернул голову и молча посмотрел на Нику. Ника вздохнула с облегчением: значит, первый шок прошел, — и вдохновенно продолжила: — Вот ты знаешь, кто они? Они обе — артистки Большого театра, и обе народные. Та, что все время носки вяжет, — она виолончелистка; правда, уже на пенсии. Привыкла смычком-то водить, вот и вяжет теперь по привычке, чтобы руки чем-то занять. Не будешь же смычком махать без дела. А та, что помоложе, но потолще — она певица, все ведущие партии в Большом поет. Вот. Ну и скажи ты мне теперь, где я тебе наврала? Они в душе инвалиды. Представляешь, всю жизнь на сцене, это ж рехнуться можно. Вот они и… Сам понимаешь. Немного того… Нет, с виду, конечно, не скажешь.

Кит смотрел на Нику с любопытством, и та совершенно спокойно продолжила дальше:

— А вообще-то, «инвалид» про них — это я говорю тебе серьезно, без дураков. Когда две артистки в доме, это, доложу я тебе, мрак.

— А отец?

— Не, он инженер, на заводе работает, да они плохо между собой ладят, ругаются по поводу и без повода.

— Ну, ладно, — примирительно вздохнув, произнес Кит, — считай, что мы — квиты. А ты, Ника, интересная девчонка. Пойдем в вагон, а то уже продрогла вся.

Целый день Ника проговорила с Китом. Она даже не ожидала, что вот так может все про себя выболтать первому встречному пареньку. Сколько всего накопилось в ее детской душе, было не пересказать. И ни с кем и никогда она этим сокровенным не делилась. Отец постоянно в обиде на мать, ему не до Ники, нужно было выяснять отношения, подозревать жену, выводить ее на чистую воду. Нина была человеком творческим и, по большому счету, действительно давно уже не принадлежала ни себе, ни семье. Нике было обидно, ужасно обидно; ей очень хотелось быть с мамой и именно с ней поговорить перед сном, рассказать, как на нее посмотрел Валерка из 8 «Б» и какой эта Светка с лестничной площадки оказалась интриганкой. Только рассказывать приходилось не маме, а Дездемоне или Виолетте.

Ну что делать? А когда давали «Травиату», Нина с утра начинала подкашливать. Ясное дело, ей же вечером от чахотки умирать. Ника понимала, что мать — талант. И талантов в доме вокруг девочки было много, а матери — не было. Оставалась еще бабушка. Но бабушка есть бабушка. Она не мама. Хотя Ника и видела, что Тамара Георгиевна ее понимает, иногда даже поддерживает молча или какими-то жестами, только это — все равно не мама.

Обо всех своих переживаниях Ника без остановки рассказывала Киту. Он, в свою очередь, говорил про себя, про сестренку, про маму-медсестру, тихую и работящую. И про отношения в семье. Мама воспитывала их одна, и, конечно, было непросто, но всегда в семье царило хорошее настроение; ощущались чувство локтя, поддержка. Поэтому Кит и в училище пошел — нужно было профессию получать, матери помогать.

— Так тебя же в армию заберут?

— Конечно, заберут. Отслужу как положено. И матери легче будет, все-таки им вдвоем с Аленкой меньше надо. Ну, а вернусь, заживут они, ни в чем себе не отказывая, уж я постараюсь.

На маленьких полустанках Кит с Никой выскакивали на перрон немного пройтись, подышать свежим, уже почти морским воздухом. Мимо сновали торговки, предлагающие кто — горячую картошечку, кто — соленые огурчики. Ника с Китом видели только друг друга и огромные южные звезды.

— Ника, хорошая ты девчонка, настоящая.

Кит взял Нику за руку.

— И ты настоящий, Кит, я таких еще в своей жизни не встречала. Хочешь, я тебя из армии ждать буду? Письма тебе писать. Хочешь? Я знаешь, какие сочинения пишу, у меня и по русскому, и по литературе одни пятерки.

— Глупенькая ты еще и маленькая. Тебе десятый класс надо заканчивать, в институт поступать. Столько всего еще впереди. Сама не знаешь. — Никита не выпускал Никину руку, теребил ее пальцы и все говорил, говорил: — Я тебе сам напишу. Ты же мне адрес дашь? А через два года обязательно встретимся. Там и посмотрим. Знаешь, ты мне всю душу разбередила. Только не стригись наголо больше. Ты на самом деле очень красивая, не уродуй себя. А то, что в семье неприятности, так это у кого их не бывает?

— А у тебя?

— Э-э, не сравнивай. Я без отца вырос; этого, знаешь, никому не пожелаешь. У меня совсем другое. Не думай, что ты одна несчастная, а у других все замечательно. Это как посмотреть. Все от человека зависит. Взгляд на жизнь измени. И домашних перестань расстраивать. Сама ж говоришь, мать — достояние страны. Ну так страну пожалей!

Все три недели в Коктебеле Ника была счастлива. Нина с Тамарой ее не узнавали. Отрос ежик, Ника наконец сняла холщовые штаны, надела сарафан. К концу отдыха она превратилась в миловидную девушку. Правда, немного романтически задумчивую. Она все время думала о Никите, вспоминала их прогулки по ночному перрону, разговоры под южными звездами и ничего не находила прекраснее этого. Жизнь приобрела смысл.

В конце концов Ника начала рваться домой: а вдруг он уже написал, вдруг ждет ее ответа. Хотя она понимала, что он тоже не добрался еще до дома, да и где гарантия, что он напишет вот так сразу. Образ Никиты потихоньку стирался из памяти, остались только лучшие черты, и то, что сначала смущало (например, достаточно сильный налет провинциальности), она из своей головы выбросила.

— Бабуль, я смотрю, ты уже тоже домой собралась. И как это ты всегда шерсть умеешь просчитать? Как довяжешь последний носок, значит, на поезд пора.

— Ника, я вяжу шарфы, ты же знаешь. Смотри, какое чудо сотворилось. Это для Елизаветы Кар-ловны.

— Ты же ей уже вязала.

— Я теплый вязала! А этот — под вечернее платье. Ну что делать, если день рождения празднуют люди каждый год. Иди, посиди со мной. — Тамара отложила спицы и обняла за плечи подошедшую Нику.

— Твоей Елизавете Карловне скоро будет сто лет, какие еще вечерние платья? — Ника прижалась к бабушке.

— Э, дорогая, женщина и в сто лет должна оставаться женщиной. Расскажи лучше про Никиту. Он будет писать?

— Обещал.

— Значит, напишет, по-моему, он хороший мальчик.

Ника подняла на Тамару удивленные глаза.

— Ты думаешь?

— А ты нет?

— А я теперь вообще только про него думаю.

Тамара улыбнулась.

— Это замечательно, это прекрасное чувство. Учись чувства беречь. Не важно, как сложатся отношения, главное, чтобы сердце не зачерствело. Вот так.

— Бабуль, а ведь мы с тобой об этом никогда еще не говорили.

— Потому что не было повода.

— А сейчас, думаешь, есть?

— Думаю, что пока тоже нет, но у тебя появилась потребность это обсуждать.

— А расскажи мне о том, как ты влюбилась в первый раз, это был дедушка?

— Нет, что ты. Дедушку мне родители привели. Показали и сказали: «Он будет твоим мужем!» Тогда все за нас родители решали.

— Ну ты, баб, даешь! Ты ж с высшим образованием была! Консерваторию закончила. И без любви замуж вышла.

— Я вышла замуж по уважению. И ни разу об этом не пожалела, слышишь, ни разу! Из уважения родилась любовь, большая и на всю жизнь. А первая любовь была совсем другой. Мальчик жил в нашем дворе. С огромными глазами, вот как ты, и в тюбетейке ходил. Только он меня не замечал. Я маленькая была, некрасивая: с огромным носом, волосы в разные стороны. Не ангел, это точно. — Тамара улыбнулась своим воспоминаниям. — Он потом с очень красивой девочкой встречаться начал. Я плакала, переживала, мама моя, твоя прабабушка, меня успокаивала. Но мне было не объяснить. Такое горе было! Так что первая любовь была печальная.

— А мама с папой, — они же вроде по любви женились.

— О, еще по какой любви! Все им завидовали: любовь красивая, пара красивая, условия для жизни были. Но только это в жизни не главное — такое начало.

— Бабуль, а что — главное? — Ника внимательно смотрела на бабушку.

— Главное, Нико, — Тамара сделала ударение на последнем слоге — так она частенько называла Нику в детстве, на грузинский манер, в моменты особых откровений, — главное, это суметь эту любовь сохранить. Или как у нас с дедом покойным — сначала в себе воспитать, потом удержать. Это, знаешь, труд. Нам тяжело было, не скрою. Он много старше, совершенно чужой мне человек, я для него — просто девочка из интеллигентной семьи, с хорошим образованием. — Тамара Георгиевна задумалась. — Я очень и очень благодарна Резо. Он проявил необыкновенную чуткость, терпение. И в конце концов я его полюбила. Он с самого начала относился ко мне немножко как к дочери. Так до конца и осталось. Да, у меня не было в жизни страсти; знаешь, про которую сейчас все так много говорят. Но у меня был покой в душе. И уверенность в своей семье. Знала, Резо не предаст, не обманет. А вот теперь покой потеряла: Нина, Борис да ты еще.

— Тамрико, ладно уж про меня-то.

Тамара улыбнулась, слезы блеснули в глазах — так называл ее Резо и маленькая Ника, подражая деду.
— Ты счастье мое, кровиночка моя, и похожа ты на деда. Он красавец в молодости был, и брови эти сросшиеся на переносице — это все его. Разве могу я на тебя обижаться, Нико? Все это пустое.

— А Нина с Борисом? Что же будет?

— А вот этого я не знаю. Может, и будет все плохо — предчувствие у меня какое-то нехорошее есть. Только давай не будем ни гадать, ни каркать. А может, нам с тобой все кажется.

— Это у нас как будто с тобой галлюцинации? Дома битва идет, а мы себя уговариваем, нам вроде кажется. Ну ты, баб, даешь.

— Ника, не наше дело, сами разберутся.

— Хорошо, ну а Никита, как думаешь, напишет он мне? Только не говори, что мне нужно про учебу думать.

— И не скажу! Какой же дурак в шестнадцать лет про учебу думает? Это было бы даже странно! Нет. Нужно мечтать. Это здорово, Нико! Ты знаешь, мне твой Никита очень понравился. Он — хороший парень, знаешь, настоящий такой. Как он нам сразу на помощь ринулся, а? — Ника покраснела. — Да ладно, забыли! А напишет ли? Может, и не напишет. Будь к этому тоже готова. Но это не главное. Главное, что он уже есть в твоих мыслях.

— Тоже скажешь, на кой мне одни только мысли. Лучше уж пусть напишет.

— Это конечно, — согласилась бабушка.

— О чем тут сплетничаете? — В дом вбежала Нина, вся запыхавшаяся. — Всё, нужно худеть! Не-возможно. Ну посмотрите, на улице уж и жары такой нет, а я вся мокрая. — Последнюю фразу Нина пропела.

— Нин, а мне кажется, ты здесь немного похудела, или загар тебя стройнит?

— Ой, Никушка, спасибо тебе. Правда, да? — Нина подбежала к зеркалу. — Так про что разговоры? — крикнула она из спальни.

— Вот, обсуждаем новую шаль для Елизаветы Карловны. — Тамара подмигнула Нике. — Твоя дочь утверждает, что в возрасте Елизаветы нарядные платья уже пригодиться не могут.

— Ой, мам, честно говоря, я тоже так считаю, — произнесла Нина, открывая холодильник. — У нас есть что-нибудь перекусить? Так есть хочется. И потом, этой Карловне уже лет сто!

Все трое дружно рассмеялись.

— Нина, немедленно закрой холодильник, ты же худеть собралась!

— Да? И вправду. А я уже забыла!

Вдруг Нина заговорщицки оглянулась на Тамару.

— Мам?! — и неожиданно для всех, подняв обе руки вверх, вдруг тихо затянула: — Там-тара-там, там-тара-там!

Тамара Георгиевна мгновенно поняла дочь и подхватила в терцию, раскачиваясь в такт и хлопая в ладоши:

— Там-тара-там.

Нежная грузинская мелодия полилась по комнате. Ника не могла усидеть на месте. Так же, как Нина, подняв руки, она гордо поплыла в танце навстречу матери. Такого голоса дочь не слышала у Нины давно. Кармен? То€ска? Нет. Мама. В танце кружились мать и дочь.

Письмо действительно пришло. Только оно было не от Никиты, а от Бориса. Оно лежало незапечатанное на круглом обеденном столе. На конверте было написано «НИНЕ».

Нина подошла к столу, быстро выдернула из конверта листок бумаги, прочитала и положила письмо обратно на стол.

— Тут для всех, можете прочитать, — и молча ушла в свою комнату, тихо прикрыв за собой дверь.

Тамара Георгиевна прислонилась к косяку двери.

— Нико, прочти, я что-то устала.

— Ба, ты сядь. — Ника придвинула к Тамаре стул и схватила листок со стола. — «Нина, прости, я очень виноват. Я ухожу не от тебя и не ушел бы никогда, но так случилось. Я ухожу к Егорке, вчера ему исполнился месяц». — Ника оторвала взгляд от письма. — Бабуль, Егорка — это кто?

— Больше ничего нет?

— Есть! А про Егорку?!

— Читай до конца. — Тамара говорила твердым, властным голосом.

— Так, «…исполнился месяц. Я позвоню на днях. Постарайся все объяснить Нике. Я ее всегда любил и буду любить. Тамару тоже. Борис». — Ника посмотрела на бабушку. И опять поднесла письмо к глазам. — «Вчера исполнился месяц… объяснить Нике… Тамару тоже»… — Ника подняла глаза. — Смотри, и про тебя написал. Ба, что делать будем?

Тамара молча смотрела на Нику. Враз постаревшая, она пыталась собраться с мыслями.

— Мать спасать. А там видно будет. — Тамара Георгиевна встала со стула и решительно прошла в спальню к дочери. Ника, все так же с письмом в руках, двинулась следом.

Нина стояла у окна и смотрела вдаль. Не плакала. Со стороны она казалась абсолютно спокойной.

— Вот так! Всей стране нужна, а мужу своему, выходит, нет. Мужика проворонила. Что, мам, скажешь, сама виновата, ты же всегда это говорила. — Нина оглянулась на мать.

— Нет, не скажу. Потому что Борис поступил не по-мужски. Он тебя сейчас обидел, как женщину обидел. А я своего ребенка в обиду никому не дам.

— Мама… — К Нине подошла Ника и взяла ее за руку.

От этого «мама» у Нины сразу перехватило горло.

— Ну, мам, ну ты чего? Ну давай. Татьяна Ларина, действие первое, третья картина. Думай про это, ты же можешь, ты же сильная!

— Никушка моя, все непросто, но папа тебя очень любит…

— Мама, — жестко отстранилась Ника, — он ушел к другой женщине, я его больше знать не желаю. Я всегда с тобой буду, ты не думай. — И неожиданно для себя самой заплакала.

Так же, как месяц назад смеялись и пели от души три близкие женщины, так же сейчас они плакали. Как быстро может измениться жизнь. Что их ждет впереди, выдержат ли они?

Следующее письмо пришло глубокой осенью, и опять оно было не от Никиты. Веселый расписанный конверт: «Лети с приветом, вернись с ответом».

— Ника, из Воронежа, это тебе!

— Как-то по-детски, ба, ты не находишь?

Ника не ошиблась, письмо было от Аленки, младшей сестры Никиты. Коряво, с массой грамматических ошибок, Аленка просила прислать набор фломастеров. 6 штук, а лучше 12.

— Ба, ну ты только погляди! Вот детская непосредственность или провинциальность. А про Кита ни слова.

— Считай, перевернутая страница. Хотя мы ему, этому мальчику, все благодарны должны быть. Вовремя он тебе на пути попался, всем нам. Иногда это очень важно. Такой попутчик может целую жизнь изменить. Мысли по-другому направить. Мы эти три месяца не выдержали бы просто, если бы врозь были. Как будто он специально нам встретился. Не знаю, есть там Бог где-то или нет, а только Никита нам специально послан был. Вот для того, чтобы мы эту историю пережить смогли. Как считаешь?

— Наверное. Я про это не думала.

— А про Никиту? Переживаешь?

— Нет, бабуль. Ты что? Не до него теперь. Главное, мать в себя пришла. И голос наконец-то вернулся. Правда, она вчера хороша была? Но я весь спектакль в напряжении сидела. Шутка ли, три месяца не пела.

— Да, Нико, маме сейчас тяжело, но вместе мы это переживем. И ты ее очень поддержала!

— А этот, дирижер-то? Видела, какой ей букетище подарил?

— Это да, только ей, конечно, еще опомниться надо. Не все сразу. Но, по большому счету, ей всего-то сорок!

— Всего-то?! Целых сорок.

— Эх, Нико, моя Нико, маленькая ты моя. А смотри, как волосы у тебя выросли. Поступать-то куда будем? Ты-то кем будешь? Решила?

— Да ладно, ба, времени впереди много. Придумаем.

— Времени-то много, да бежит оно быстро.

Тамара Георгиевна притянула Нику к себе и потрепала ее по голове.

«Жизнь, она сложная штука, — подумала она про себя. — Только все у меня опять хорошо. Было и будет».